Бесспорным является тот исторический факт, что современная наука возникла в эпоху Реформации в Европе или не сколько раньше, и нигде до этого. Поэтому историки хотят знать: почему именно там и тогда? Что уникально в этой среде, и какую роль здесь сыграло конкретно реформатское богословие и Кальвин?

Все большее число историков, философов, теологов и социологов предлагают различные оценки истоков подъема науки. Многии из них так или иначе имели корыстные цели, затрагивая этот вопрос. Конечно, самым поразительными и возмутительными из них были Джон Уильям Дрэпер, который выпустивший в 1874 году "Историю конфликта между религией и наукой", и Эндрю Диксон Уайт, основатель и президент Корнельского университета, написавший в 1896 году  "Историю борьбы науки и христианского богословия". Сами  названия показывают, что эти авторы характеризуют всю взаимосвязь между наукой и религией как долгую и не прекращающуюся и сегодня войну.  Уместно сказать, что Корнелл действительно имел долгую историю войны с теологией, вплоть до трудов Карла Сагана.

Как показывает обзор важнейших ученых и богословов, Кальвин, Лютер и Коперник были современниками. Это правда, например, что Лютер удостоил Коперника некоторых пренебрежительных замечаний в своих "Застольных беседах", но не в своих богословских работах. Однако более поздние историки признают, что Дрэпер и Уайт просто ошиблись в своих общих выводах, ибо будет фактически неверным охарактеризовать историю науки и христианства как войну - причем в любой период.  В настоящее время существуют многие другие оценки, которые опровергают их позицию, и дают гораздо более точную и нюансированную реконструкцию истории науки.  Приведу лишь один пример.

Бертран Рассел в своей "Истории западной философии" цитирует известную остроту Лютера о Копернике как о глупце, разрушающем астрономию, а затем добавляет: "Кальвин точно так же сносил Коперника текстом: "Вселенная тверда, не подвигнется" (Пс.92.1), добавляя: "Кто поставит авторитет Коперника выше, чем слова Духа Святого?". Такой цитаты в комментариях Кальвина на Псалмы просто нет, и историки не нашли ничего подобного ни в одном из сочинений Кальвина.

Эдвард Розен и его коллеги в сборнике "Коперник и его последователи" (1995) прослеживает происхождение этой фабрикации к Уайту и ряду других авторов. Они приходят к выводу: "Конечно, есть достаточно доказательств, позволяющих сделать вывод, вопреки таким людям, как Шилдс, Фаррар, Кайт, Инге, Рассел, о. Конвей и Уилл Дюран, что Кальвин никогда не осуждал, не отвергал и тем более не клеймил как отверженного тихого мыслителя, основавшего современную астрономию. Каким было отношение Кальвина к Копернику? Вряд ли он вообще знал о нем". Аналогичный вывод сделал д-р Хойкаас почти 40 годами раньше.

На другом полюсе находятся некоторые недавние писатели, которые, заметив исторический факт уникальности появления науки на христианском Западе, восприняли его как сильный апологетический ход, в качестве явного доказательства истины христианства. Вероятно, первым из них, по иронии судьбы, был Альфред Норт Уайтхед, в книге "Наука и современный мир" (1935) противопоставивший западное мышление цивилизациям Востока. 

"В Азии Бог представлялся существом слишком произвольным или слишком безличным для того, чтобы Он мог иметь большое влияние на инстинктивные привычки ума. Любое определенное понятие о Нем предполагало указы некоего иррационального деспота или представление о безличной и непостижимой реальности, стоящей за происхождением вещей. Это не то же самое, что уверенность в разумном и открывающемся нам Личном Бытии. Я не утверждаю, что европейское доверие к постижимости природы логически оправдано богословием как таковым. Моя единственная задача - попробовать понять, как оно возникло. Мое объяснение таково, что вера в возможности науки, создавшая все развитие современных научных теорий, является результатом средневекового богословия.

Даже Джозеф Нидхэм, марксистский китаист, пришел к выводу, что Китай просто не мог разработать научное знание, ибо ему "не хватало идеи творения" (Needham J. The Great Titration Science and Society in East and West. L.,1969. P.36). Стэнли Яки, венгерско-американский бенедиктинский священник, плодовитый писатель и лауреат Премии Темплтона (+2009), в книге "Пути науки и путь к Богу" (Эдинбург, 1978) писал: "Фундаментальная парадигма науки оказывалась мертворожденной во всех древних культурах; ее единственное жизнеспособное рождение состоялось в Европе, где ей позволила сформироваться христианская вера в Творца".

Его коллега по Университету Фордхэма о. Энрико Канторе написал в 1985 г. статью "Христология и возникновение науки", где довольно подробно описал  христианские предпосылки, лежащие в основе современной науки, такие, как постижимость природного мира, реализм, устранение страха перед природой и другие идеи, которые ученые теперь считают само собой разумеющимся. Совсем недавно, в 2003 г., Родни Старк в книге "Дом славы Божьей" писал: "Богословские предпосылки, уникальные для христианства, позволяют объяснить, почему наука родилась только в христианской Европе. В отличие от традиционной "мудрости", религия и наука не только оказались совместимы, они были неразлучны ... Христианское богословие имеет важное значение для развития науки".

Мы могли бы подчеркнуть вклад христианской историографии еще сильнее, отметив, что греческая философия имела две возможности для развития науки, сначала в своем "золотом" IV веке до н.э., а затем после своего возрождения в XIII в. Хотя Аристотель смог ввести некоторые важные основополагающие понятия науки в своей "Физике", языческой Греции оба раза не удалось преобразить свою философию природы в экспериментальную, практическую и развивающуюся науку. Предстояло сделать что-то еще. Что здесь сделало христианское богословие, и конкретно протестантизм и кальвинизм?

Если реально попытаться определить реформатские богословские доктрины, создавшие научную революцию, то это не так трудно сделать. Есть немало правдоподобных версий, и я предложу десять из них, частично изложенных Рейером Хойкаасом из Утрехтского университета в его превосходной книге "Религия и становление современной науки" (Hooykaas R. Religion and the Rise of Modern Science. Grand Rapids, 1972. P.105-114).

1. Реальность предмета природы. В отличие от восточных философий, многие из которых считают его иллюзией и, таким образом, полагают его изучение неэтичным и неважным. Христианское богословие настаивает на реальности мира как хорошего Божьего творения и, более того, на том, что эта реальность понятна и по существу постижима людьми. Именно исходя из реализма, Коперник разработал новый взгляд на Солнечную систему. (Кальвинизм не идет так далеко, как томизм, и не считает, что мы можем построить естественное богословие с помощью только разума и наблюдений).

2. Любовь к природе. Для протестантских ученых она вытекает из того, что мир есть дело рук Божьих. Они часто находили удовлетворение в исследовании красоты и сложности структуры сложных объектов в ботанике, зоологии и анатомии (Р.105).

3. Слава Божия как центральная тема реформатского богословия. Кеплер  писал в 1598 году о том, что астрономы, читающие замысел Бога в книге природы, должны держать в уме не славу их собственного интеллекта, но славу Божию над всем творением (Ibid.).

4. Обязанности благочестия. Кальвин считал, что те, кто пренебрегают изучением природы, повинны в том, что забывают ее Автора. Снова и снова он утверждал, что непосредственное изучение природы проникает глубже в познание Бога, чем просто созерцание. Это обязанность не является законническим бременем, но задачей любви и благодарности. Согласно Кальвину, "те, кто имеет досуг и возможность", не должны пренебрегать такими занятиями, как, скажем, астрономические наблюдения (Р.106). Мы видим этот подход в трудах Томаса Диггеса и Иоганна Кеплера, рассматривавших свои исследования в свете притчи о талантах.

5. Провидение. Мир - это не хаос, но порядок. Тем не менее это не мир механической необходимости наподобие самодвижущейся машины. Это мир под волей и провидением Божиим. Таким образом, понимание естественных причин в волюнтаризме Кальвина отличалось от томизма с его понятием естественного закона, подразумевая определенный детерминизм. В "Наставлении", в главе, посвященной провидению, он говорит, что рука Божия направляет все вещи, которые происходят; порядок исходит от Бога, но чудеса, как отклонения от этого порядка, также являются Божьими. Здесь нет строго богословского различия "сверхъестественного" и естественного; Божье провидение действует одинаково и в полной мере либо непосредственно, либо через вторичные причины в мире (Р.107).

6. Священство всех верующих. Из этого вытекал акцент кальвинизма на права мирян и святость мирских профессий. Этот принцип подразумевает право и даже обязанность самостоятельного изучения Писания без толкований, а также изучения природы безотносительно к древним источникам натурфилософии. Гугенот Бернард Палисси, которого критиковали за незнание греческого и латыни, ответил: "У меня нет другой книги, кроме неба и земли, которые есть у всех, и каждому человеку дано знать и читать эту прекрасную книгу" (Р.109).

7. Свобода совести и терпимость к многообразию мысли. Протестанты исходили из убеждения, что каждый человек принимает на себя ответственность за нахождение истины для себя, без человеческой власти, способной стать посредником между ним и Богом. Хойкаас полагает, что следствием религиозного и политического сектантства легко стало "многообразие научных школ и большая мера научной свободы" (Р.109).

8. Учение об избрании. Макс Вебер и Роберт Мертон полагали, что оно вдохновило аскетическую протестантскую этику, которая привела к экономическому росту. (СЛОЖНЕЕ! - Пер.).

9. Убеждение, что исследование природы может быть практически полезным. Фрэнсис Бэкон был чемпионом этого взгляда вопреки отношению греков и схоластов, для которых это было занятием несолидным или недуховным, ибо нет смысла марать руки трудом и опытами,  для того, чтобы разработать способы снятия тягот жизни. Поэтому, например, утверждение, что церкви учат, что проклятия грехопадения, такие как боль в родах, не должны смягчаться лечением - это типичный миф, созданный Дрэпером и Уайтом.

10. Есть две книги Божьи. Природа есть общее откровение от Бога, наряду с Писанием, которое есть особое откровение. Обе эти книги следует читать и изучать, чтобы извлечь из них пользу.
Все эти возможные способы увязки богословия с наукой во многом делаются с высоты современности. Нам понадобится более прямые доказательства аргументов, с которыми выступили сами реформаторы. Для некоторых из взглядов, перечисленных выше, мы можем найти параллели в "Наставлении" Кальвина и его комментариях, которые обеспечивают и многие другие данные. Но  мы также можем найти множество отрывков, где он ссылался на традиционную для того времени космологию Аристотеля.

Задачей Кальвина было создать не натурфилософию, но богословие. При этом он должен был время от времени иногда использовать, а иногда и опровергать греков и другие мнения, которые были ему известны. Главной его вестью было богословие, ибо из его работ люди должны были почерпнуть прежде всего смиренное благоговение перед Богом.  И тем не менее он не принижает исследование природы, когда говорит в "Наставлении": "Нет нужды долго рассуждать здесь о том, какова цель рассмотрения дел Божьих. Этот вопрос большей частью уже решён, и достаточно будет сказать о нём в немногих словах лишь постольку, поскольку этого требует предмет нашего обсуждения в настоящий момент.

Не подлежит сомнению, что если кто-то пожелает выразить всё великолепие божественной мудрости, силы, праведности и благости, видимое в тварном мире, то никаких человеческих слов не хватит даже на то, чтобы описать хотя бы сотую долю этого совершенства. Нет сомнения также и в том, что Бог желает, чтобы мы непрестанно предавались этому святому размышлению. Он хочет, чтобы мы, созерцая в творениях, словно в зеркале, бесконечные богатства его праведности, мудрости, благости и могущества, не просто бросали на них мимолётный взгляд и тут же о них забывали, но прилежно размышляли над ними и непрестанно держали в памяти. Но поскольку эта книга имеет целью краткое наставление, я не буду углубляться в эту тему, требующую долгого обсуждения" (НХВ 1.14.21).

Мы должны помнить, что в XVI в. еще не было никаких научных учреждений, и экспериментальные исследования в алхимии, физики и астрономии были переданы натурфилософии. Эти разработки были ни чем иным как хобби или развлечением людей, в целом занимавшихся совершенно другими вещами. Старший современник Кальвина Коперник был каноником, то есть церковным чиновником на севере Польши, и имея служение, фактически он не был священником, ибо официально не был рукоположен и не дал обета безбрачия.

И, как мы уже отмечали ранее, по-видимому, Кальвин никогда не слышал о нем, тогда как Коперник несомненно знал о реформаторах. Работая на административной должности, в свободное время он производил расчеты и писал книгу о Солнечной системе. В это время Реформация быстро распространялась в стране, и хотя Польша осталась католической, сочинения реформаторов широко читались. Коперник был открыт новым идеям, но не церковным разделениям, хотя есть сведения, что он склонялся к метафорическому взгляду Кальвина на Евхаристию. Таким образом, влияние Кальвина на науку, если оно было вообще, было косвенным и опосредованным вторичными источниками, особенно работами сторонников нового отношения к натурфилософии, пришедшими через несколько поколений после Кальвина - таких, как Кеплер, Галилей и Бэкон.

Библейские толкования Кальвина

Кальвин написал комментарии на все книги  Библии, за исключением Откровения. Комментируя Быт. 1. 6-7 относительно "воды над твердью", он склонялся к теории аккомодации. "Моисей описывает разделение воды от воды в особых выражениях, которые уясняются с немалым трудом. Ибо представляется противоречащим здравому смыслу и совершенно невероятным, чтобы  вода находилась выше небес. Поэтому  некоторые прибегают здесь к аллегории и начинают философствовать по поводу ангелов... На мой взгляд, истинные формы мира здесь не рассматриваются, и сведений по астрономии и свободным искусствам следует искать в другом месте. Тем не менее Дух Божий учит всех людей без исключения, и, следовательно, то, что Григорий ложно и напрасно заявляет в отношении статуй и картин, действительно применимо к истории творения, а именно - что в Писании есть его образ".

Далее Кальвин понимает "воды над твердью" просто как особого рода облака. Комментируя некоторые тексты Псалмов, он прямо предположил, что было бы нелепо принимать их буквально; Бог открыл вещи таким образом, чтобы они могли быть поняты через повседневную речь простых людей.  В конце концов, Евангелие достаточно просто, чтобы его небесные истины могли достичь любого человека, а не только ученых.

Таким образом, ошибка рационалистических доказательств, как у Фомы Аквинского - в том, что он пишет вещи, рассчитанные на богословов и не имеющие смысла для благовестия крестьянам и другим людям без образования. Иисус же учил простых людей, и они следовали за Ним.

Кальвин весьма сочувственно относился к идее аккомодации, и он приводит  пример в своем комментарии на Быт.1.16. "Моисей писал наставление для простых людей, наделенных обычным здравым смыслом; астрономы же с большим трудом изучают то, что находится на пределе прозорливости человеческого ума. Тем не менее мы не осуждаем ни их труды, ни науку в целом потому, что есть дерзкие люди, которые имеют обыкновение смело отвергнуть все, что им непонятно. Знания по астрономии не только приятны, но и весьма полезны, и никто не будет отрицать, что это искусство, которое разворачивает перед нами дивную мудрость Бога. Поэтому хотя многие ославят тех, кто тратит усилия на эти занятия, всякий, кто имеет досуг и способности, не должен пренебрегать столь прекрасным упражнением.

Моисей вовсе не хотел возбранить его нам, опуская те вещи, что свойственны свободным искусствам, но поскольку он должен был быть учителем людей невежественных и грубых, он не мог исполнить свой долг иначе как приспосабливаясь к ним. Если бы он говорил о вещах, в общем неизвестных, люди могли бы оправдаться тем, что такие предметы были за пределами их возможностей. Но если Дух Божий учит через него всех, то неудивительно, что он должен был выбирать образы, которые всем понятны. Астроному очевидно, что Сатурн больше Луны, но для простого человека это не так; поэтому Моисей должен был приспосабливаться именно к таким людям".

Некоторые авторы более чувствительны к диапазону литературного использования, чем другие. Хойкаас показывает, что перед нами действительно глубокий комментарий, возбраняющий приравнивать метафору к ошибке или лжи, тогда как действия некоторых ученых-христиан показывают просто отсутствие литературного воображения; это довольно наивный буквализм, который не признает другие литературные формы, чем прямое высказывание или репортаж. Библия полна самых разных жанров и стилей литературы. Кальвин говорит, что Моисей не подразумевал приравнять "истинные утверждения" к научным сведениям.

Сходная герменевтика была предложена Августином в связи с Воплощением, но Кальвин признавал необходимость в ней больше, чем Лютер, католики, и больше, чем многие другие комментаторы. Я полагаю, что несколько большая литературная чувствительность спасла бы нас от многих ненужных конфликтов. Абсолютный факт меньше поэтической метафоры, и это образует погрешность. Представление о безошибочности толкования текста означает, что читатель имеет абсолютное знание и определенность понимания вопроса. Но это ложное предположение; это нарушает важнейшую кальвинистскую доктрину ограниченности знания. Б.Б.Уорфилд приводит три причины такого ограничения:

1) люди являются конечными существами;

2) в какой-то степени незрелым и ограниченным является их опыт;

3) имеют место ноэтические последствия греха. Таким образом, даже если мы истолкуем текст буквально, мы не знаем часть фактов; поэтому мы не можем высказать абсолютного суждения. У Кальвина, который не был специалистом в астрономии и других науках, не было никакого интереса к конфронтации с профессионалами в областях, где его знания были ограничены.

Это отношение богословов к познанию природы также подчеркнул Августин в труде "О Книге Бытия буквально", который пишет: Ибо весьма часто случается, что даже и не христианин знает кое-что о земле, небе и остальных элементах видимого мира, о движении и обращении, даже величине и расстояниях звезд, об известных затмениях солнца и луны, круговращении годов и времен, о природе животных, растений, камней и тому подобном, — знает притом так, что защищает это знание и очевиднейшими доводами и опытом. Между тем крайне позорно, даже гибельно и в высшей степени опасно, что какой-нибудь неверный едва-едва удерживается от смеха, слыша, как христианин, говоря о подобных предметах яко бы на основании христианских писаний, несет такой вздор, что, как говорится, блуждает глазами по всему небу.

И тяжело не то, что человек заблуждающийся подвергается осмеянию, а то, что и наши писатели, по мнению внешних, имеют такие же понятия и к великой погибели для тех, о спасении которых мы заботимся, считаются людьми невежественными и презираются. В самом деле, когда они замечают, что кто-либо из числа христиан заблуждается относительно предмета, хорошо им известного, и свое нелепое мнение утверждает на наших писаниях, то как же они будут верить этим писаниям относительно воскресения мертвых, надежды на вечную жизнь, царства небесного, думая, что писания эти сообщают ложные понятия даже и о таких предметах, которые сами они могли узнать путем опыта и при помощи несомненных цифр?

И действительно, невозможно достаточно исчислить, сколько горести и печали причиняют благоразумным братьям эти дерзкие невежды, когда они, застигнутые и уличенные в нелепом и ложном мнении со стороны тех, которые не признают авторитета наших писаний, в защиту того, что сказали по легкомысленному безрассудству и с очевиднейшею ложью, стараются ссылаться на эти свящ. книги, оправдывая ими свое мнение, или же на память приводят из них многие изречения, которые считают свидетельством в свою пользу, не понимая ни того, о чем говорят, ни того, что утверждают (I Тимоф. I, 7).

Это скромное отношение к природе и компетенции знаний за пределами богословия является одной из вещей, показывающих истинное величие Августина: его готовность признать свою ограниченность, предоставить многие знания тем, кто более компетентен в них, и даже изменять некоторые взгляды, если этого требуют установленные факты. Именно примеру Августина следовал Кальвин в своих суждениях по астрономии. Это печально, что сегодня мы потеряли такое отношение в трудах американских креационистов. Они вполне готовы атаковать и перекручивать факты, чтобы подогнать их под предвзятое, по-детски буквальное толкование Писания.

Фрэнсис Бэкон
 
Английский философ Фрэнсис Бэкон, лорд Верулам, был одним из первых мыслителей, сделавших реформатское богословие актуальным в обсерватории и лаборатории.  Работы Бэкона отстаивали возражения против аристотелевской схоластики, а также католического богословия, которое приняло ее слишком близко к сердцу. По факту Бэкон выполнил образцовую работу по интеграции веры и науки, утверждая достоинство обоих. Есть утверждения, что у Бэкона было пуританское наследие от Энн, его благочестивой матери (Боуэн), свидетельства, что он всю жизнь был набожным англиканином (Кокилле), или что он в конце жизни стал католиком (Мэтьюс).  Тем не менее в какой-то момент он написал свое собственное кредо, и мы можем доверять его словам без необходимости полагаться на помощь других. Он явно не католик, и представляется, что у него не было ничего явно противоречившего кальвинизму.

Бэкон не продвигал собственно научное знание, и его мысль и мечты были гласом вопиющего в пустыне.  Елизаветинской литературный стиль Бэкона был похож на Шекспира и Библию короля Якова.  Это было время, когда английский язык был на пике с точки зрения лексики, и Бэкон прекрасно использовал его возможности вместе с достаточной дозой остроумия. Поэтому приходится позволить Бэкону говорить самому за себя. Ему принадлежит ряд вошедших в "Новый Органон" афоризмов, которые  были короче и содержательнее даже его знаменитых эссе; это была общая литературная форма времени.

"Нельзя упускать и то, что во все  века естественная философия встречала
докучливого и тягостного противника, а именно суеверие и слепое, неумеренное
религиозное  рвение. Так,  мы  видим  у  греков,  что  те,  которые  впервые
предложили непривычному еще  человеческому слуху естественные причины молнии
и бурь, были на этом основании обвинены в неуважении к богам.

Инемногим лучше  отнеслись некоторые древние отцы христианской религии к тем,
кто при помощи вернейших доказательств (против которых ныне никто  в здравом
уме не станет возражать) установил, что  Земля кругла  и как следствие этого
утверждал существование антиподов.

Более  того,  по теперешнему положению  дел условия  для  разговоров  о
природе стали  более  жестокими  и  опасными  по  причине учений  и  методов
схоластов. Ибо схоласты  не  только в  меру своих  сил  привели  теологию  в
порядок и  придали ей форму науки,  но  и вдобавок  еще  добились  того, что
строптивая и колючая философия Аристотеля смешалась, более чем следовало,  с
религией.
   

  Сюда же  (хотя  и  иным образом) относятся  и  рассуждения тех, кто  не
постеснялся  выводить  и  подкреплять  истинность  христианской  религии  из
авторитетов   философов.   Они   с   большой  пышностью  и  торжественностью
прославляют этот как  бы законный союз веры и рассудка  и стараются привлечь
души  людей приятным  разнообразием  вещей,  тогда  как недостойным  образом
смешивают  божественное и человеческое.  Но в подобном смешении  теологии  и
философии охватывается  только  то, что принято ныне  в философии, а  новое,
хотя бы и измененное к лучшему, чуть ли не изгоняется и искореняется.
    

Наконец, мы видим, что по причине  невежества некоторых теологов закрыт
доступ к какой бы то ни было философии,  хотя бы и самой лучшей. Одни просто
боятся, как бы более глубокое исследование природы не перешло за дозволенные
пределы благочестия;  при  этом то, что было сказано  в священных писаниях о
Божественных тайнах и против тех, кто  пытается проникнуть в тайны божества,
превратно  применяют к  скрытому  в природе,  которое  не  ограждено никаким
запрещением. Другие более находчиво заключают,  что если обычные  причины не
известны, то все можно легче приписать божественной длани и жезлу; и это они
считают в высшей степени важным для религии. 

Все это есть не  что иное, как
"желание угождать  Богу ложью". Иные опасаются, как бы  движения и изменения
философии  не стали примером для религии и не положили  бы ей конец. Другие,
наконец,  очевидно,  озабочены тем, как  бы  не было  открыто в исследовании
природы  чего-нибудь, что опрокинет или  по крайней мере  поколеблет религию
(особенно  у  невежественных  людей). 

Опасения  этих двух  последних  родов
кажутся  нам отдающими мудростью  животных, словно эти люди  в  отдаленных и
тайных помышлениях своего  разума не верят и сомневаются в прочности религии
и в  главенстве веры  над рассудком и поэтому  боятся, что искание истины  в
природе  навлечет на  них  опасность. Однако если  здраво обдумать дело,  то
после  слова Бога естественная философия  есть  вернейшее  лекарство  против
суеверия и тем самым  достойнейшая  пища  для веры. Поэтому  ее  справедливо
считают вернейшей служанкой религии: если  одна являет волю  Бога, то другая-

- Его могущество.  Ибо не ошибся Тот,  Кто сказал:  "Вы блуждаете, не  зная
Писания и могущества Бога",  соединив и сочетав, таким образом,
нерушимой связью  осведомление  о воле и  размышление о могуществе.  Поэтому
неудивительно, что  естественная философия была  задержана  в росте, так как
религия,  которая имеет  величайшую  власть  над  душами  людей,  вследствие
невежества и неосмотрительного рвения некоторых была уведена от естественной
философии и перешла на противоположную сторону" (Новый Органон,89).

Бэкон написал эту защиту эмпирической науки как против бесполезной спекуляции схоластики и философского аристотелизма, так и против "слепого и неумеренного рвения в религии" - возвещая начало современной научной эпохи, в которую помог вступить он сам. Это обеспечивает блестящий пример комплексного взгляда на истинность научных знаний и христианской веры на исходе

Ренессанса - до проблем современности, которые возникли в эпоху Просвещения. Ранее я упомянул концепцию "двух книг Бога» - Библии как особого откровения и природы как общего. Этот взгляд был также повторен Галилеем в его защите теории Коперника: "Библия говорит нам о том, как попасть на Небо, но не о том, как устроены небеса". В условиях Контрреформации взгляды Галилея были подавлены,  и он был помещен под домашний арест в Флоренции в 1633 году, но сегодня неопровержимо доказано, что он не заключался в тюрьму и не подвергался пыткам.
Эту концепция двух книг Божьих можно проиллюстрировать на многих примерах, показывая пути, на которых эти две книги постигались в истории.

Если бы Кальвин мог участвовать в этом процессе дальше, вероятно, он добавил бы важнейшую особенность, которая была упущена Платоном, Аристотелем, томистским рационализмом, католическими буквалистами и даже, возможно, Лютером - ноэтические последствия греха, которые, как облака, застилают от нас ясное и уверенное познание Слова Божия, природы и нас самих. Влияние этого барьера таково, что его понимание позволяет покончить с позитивистскими подходами к реальности, которые настаивают, что они абсолютно правы, и, таким образом, создают открытый конфликт со всеми, кто мыслит иначе. Как говорит Писание,  "Если кто говорит, что он знает что-то, он не знает, как он должен знать" (1 Кор.8.2 KJV). 

У христиан есть сознание своих эпистемологических ограничений. При наличии этого более уместного и скромного отношения все конфликты притупляются. Две книги Божьи - это книги, имеющие один источник, так что в конечном счете, не может быть никакого конфликта между ними. Это означает, что имеет место принцип единства истины, утвержденный Августином. Из Писания люди получают системы богословия, и из природы они получают научные теории. Если бы это было концом истории, мы смогли бы иметь положительное представление о мире, и мы не ожидали бы никаких конфликтов между различными частями истины. Тем не менее, люди являются конечными и падшими существами, поэтому у нас есть опыт герменевтических и эпистемологических проблем. Они порождают трещины в единстве истины и различные конфликты между человеческими системами богословия и науки. Но "в начале было не так".

Вывод

История - это то, из чего редко извлекают уроки. Основываясь на многих исследованиях, я полагаю, что будет справедливо сделать вывод, что Кальвин оказал реальное влияние на развитие науки, хотя по большей части оно было косвенным. Оно пришло через его вклад в реформатскую мысль, при посредничестве печатных книг, которые в конечном итоге коснулись всех аспектов  религии, естествознания и философии, в том числе философии природы. Но было много других условий, которые способствовали как Реформации, так и возникновению науки. Изобретение книгопечатания несомненно было ключевым шагом.  Не только Библия на народных языках, но и богословские и научные книги, например, "Об обращении небесных сфер" Коперника, были также напечатаны и к концу XVI в. получили значительное распространение. В дополнение к богословским и философским новациям, историки определили многие другие социальные и экономические условия, которые также сыграли важную роль в становлении современной науки. Вот некоторые из них:

1. Создание университетской системы Католической Церкви.
2. Рост бюргерского и торгового класса.
3. Открытие Нового Света.
4. Новое усиление власти королей и особенно пап.
5. Богатые материальные ресурсы, поступавшие со всего мира,   стимулирование экономического роста (включая, например, "тюльпаноманию" 1630-х гг.).
6. Усложнение оружия и эволюция военной техники, как форма «выживания наиболее приспособленных" (часть тезиса Джареда Даймонда и его новый акцент на материалистической историографии в книге "Ружья, микробы и сталь").

Разумеется, к любому интеллектуальному прогрессу в XVI - XVII вв. были значительные препятствия, в частности, Тридцатилетняя война (1618-1648) и гибельные эпидемии чумы, периодически охватывавшие Европу. Большинство людей, в том числе лидеры богословия и философии, периодически были вынуждены бороться за свою жизнь или бежать. Тем не менее конечным продуктом этой эпохи стало то, что мы называем современной наукой, с ее четкими теориями, математическими и статистическими методами, контролируемыми и повторными экспериментами, независимыми проверками, отбором проб, специальными приборами и многим другим. Все это входит во всеобщую историю и, соответственно, является предметом исторического знания.

Я мог бы определить все это тем не менее лишь как полуфабрикат-заготовку. Богословские, технологические, социальные и экономические изменения работали вместе в одном направлении, созидая прогресс научного знания. Взаимодействия между ними почти невозможно распутать, так что консенсус современных историков в том, что эпоха Реформации создала уникальную взаимосвязь обстоятельств. Тем не менее вклад Кальвина в богословские и научные перемены - это соль, консервирующая мясо.